Frost at Midnight

–

The Frost performs its secret ministry,
Unhelped by any wind. The owlet’s cry
Came loud–and hark, again! loud as before.
The inmates of my cottage, all at rest,
Have left me to that solitude, which suits
Abstruser musings : save that at my side
My cradled infant slumbers peacefully.
‘Tis calm indeed! so calm, that it disturbs
And vexes meditation with its strange
And extreme silentness. Sea, hill, and wood,
This populous village! Sea, and hill, and wood,
With all the numberless goings-on of life,
Inaudible as dreams! the thin blue flame
Lies on my low-burnt fire, and quivers not ;
Only that film, which fluttered on the grate,
Still flutters there, the sole unquiet thing.
Methinks, its motion in this hush of nature
Gives it dim sympathies with me who live,
Making it a companionable form,
Whose puny flaps and freaks the idling Spirit
By its own moods interprets, every where
Echo or mirror seeking of itself,
And makes a toy of Thought.
But O! how oft,
How oft, at school, with most believing mind,
Presageful, have I gazed upon the bars,
To watch that fluttering stranger! and as oft
With unclosed lids, already had I dreamt
Of my sweet birth-place, and the old church-tower,
Whose bells, the poor man’s only music, rang
From morn to evening, all the hot Fair-day,
So sweetly, that they stirred and haunted me
With a wild pleasure, falling on mine ear
Most like articulate sounds of things to come!
So gazed I, till the soothing things, I dreamt,
Lulled me to sleep, and sleep prolonged my dreams!
And so I brooded all the following morn,
Awed by the stern preceptor’s face, mine eye
Fixed with mock study on my swimming book :
Save if the door half opened, and I snatched
A hasty glance, and still my heart leaped up,
For still I hoped to see the stranger’s face,
Townsman, or aunt, or sister more beloved,
My play-mate when we both were clothed alike!

Dear Babe, that sleepest cradled by my side,
Whose gentle breathings, heard in this deep calm,
Fill up the interspersed vacancies
And momentary pauses of the thought!
My babe so beautiful! it thrills my heart
With tender gladness, thus to look at thee,
And think that thou shalt learn far other lore,
And in far other scenes! For I was reared
In the great city, pent ‘mid cloisters dim,
And saw nought lovely but the sky and stars.
But thou, my babe! shalt wander like a breeze
By lakes and sandy shores, beneath the crags
Of ancient mountain, and beneath the clouds,
Which image in their bulk both lakes and shores
And mountain crags : so shalt thou see and hear
The lovely shapes and sounds intelligible
Of that eternal language, which thy God
Utters, who from eternity doth teach
Himself in all, and all things in himself.
Great universal Teacher! he shall mould
Thy spirit, and by giving make it ask.
Therefore all seasons shall be sweet to thee,
Whether the summer clothe the general earth
With greenness, or the redbreast sit and sing
Betwixt the tufts of snow on the bare branch
Of mossy apple-tree, while the nigh thatch
Smokes in the sun-thaw ; whether the eave-drops fall
Heard only in the trances of the blast,
Or if the secret ministry of frost
Shall hang them up in silent icicles,
Quietly shining to the quiet Moon.

ПОЛУНОЧНЫЙ МОРОЗ
Перевод Михаила Лозинского

Мороз свершает тайный свой обряд
В безветрии. Донесся резкий крик
Совы — и чу! опять такой же резкий.
Все в доме отошли ко сну, и я
Остался в одиночестве, зовущем
К раздумью тайному; со мною рядом
Мое дитя спит мирно в колыбели.
Как тихо все! Так тихо, что смущает
И беспокоит душу этот странный,
Чрезмерный мир. Холм, озеро и лес,
С его неисчислимо-полной жизнью,
Как сны, безмолвны! Синий огонек
Обвил в камине угли и не дышит;
Лишь пленочка* из пепла на решетке
Все треплется, одна не успокоясь.
Ее движенья, в этом сне природы,
Как будто мне сочувствуют, живому.
И облекаются в понятный образ,
Чьи зыбкие порывы праздный ум
По-своему толкует, всюду эхо
И зеркало искать себе готовый,
И делает игрушкой мысль.
Как часто,
Как часто в школе, веря всей душой
В предвестия, смотрел я на решетку,
Где тихо реял этот “гость”! И часто,
С открытыми глазами, я мечтал
О милой родине, о старой церкви,
Чей благовест, отрада бедняка,
Звучал с утра до ночи в теплый праздник,
Так сладостно, что диким наслажденьем
Я был охвачен и внимал ему,
Как явственным речам о том, что будет!
Так я смотрел, и нежные виденья
Меня ласкали, превращаясь в сон!
Я ими полон был еще наутро,
Перед лицом наставника вперив
Притворный взор в расплывчатую книгу:
И если дверь приоткрывалась, жадно
Я озирался, и сжималось сердце,
Упорно веря в появленье “гостя”, –
Знакомца, тетки иль сестры любимой,
С которой мы играли в раннем детстве.

Мое дитя, что спит со мною рядом,
Чье нежное дыханье, раздаваясь
В безмолвье, заполняет перерывы
И краткие отдохновенья мысли!
Мое дитя прекрасное! Как сладко
Мне думать, наклоняясь над тобой,
Что ждет тебя совсем другое знанье
И мир совсем другой! Ведь я возрос
В огромном городе, средь мрачных стен,
Где радуют лишь небо да созвездья.
А ты, дитя, блуждать, как ветер, будешь
По берегам песчаным и озерам,
Под сенью скал, под сенью облаков,
В которых тоже есть озера, скалы
И берега: ты будешь видеть, слышать
Красу обличий, явственные звуки
Довременного языка, которым
Глаголет бог, от века научая
Себе во всем и всем вещать в себе.
Учитель вышний мира! Он взлелеет
Твой дух и, даруя, вспоит желанья.
Ты всякое полюбишь время года:
Когда всю землю одевает лето
В зеленый цвет. Иль реполов поет,
Присев меж комьев снега на суку
Замшелой яблони, а возле кровля
На солнце курится; когда капель
Слышна в затишье меж порывов ветра
Или мороз, обряд свершая тайный,
Ее развесит цепью тихих льдинок,
Сияющих под тихою луной.

1* Лишь пленочка. Во всех частях Королевства эти цветочки называют “гостями”; считается, что они предвещают приход отсутствующего друга.

February 1798, published 1798, 1808, 1812, 1817, 1828, 1829, 1834

(2 votes, average: 5,00 out of 5)